«Мы не обнялись даже на похоронах нашего учителя Василия Топоркова», — рассказывает актер.

«Было время, когда мы с Ефремовым не разговаривали. Не обнялись даже на похоронах нашего учителя Василия Топоркова. Хотя за нами стоял Сергей Бондарчук и шептал, что мы два идиота, раз не хотим помириться», — вспоминает Олег Павлович Табаков.

— Олег Павлович, как известно, вы стали директором в «Современнике» после ухода Ефремова во МХАТ…

— Олег меня звал за собой, но я остался. Я хотел сохранить «Современник» и стал в нем директором, никогда не претендуя на роль худрука или главного режиссера. Кстати, после своего ухода Олег как-то появился на коллегии, которая в то время коллективно руководила «Современником», — Волчек, Евстигнеев, я, Толмачева, Кваша, Мягков. Пришел и вдруг заявил: «Вы тут беседуете, а вот Лелик уже дал согласие, чтобы сесть на мое место — главного режиссера».

Я был возмущен этой неправдой и потащил его в горком, из которо­го и «росли уши» этой сплетни. Там Олегу подтвердили, что его обманули. А потом Ефремов переманил во МХАТ Евстигнеева, что было огромной потерей для «Современника»… В общем, было время, когда мы с Олегом не разговаривали — почти два года. Не обнялись даже на похоронах нашего учителя Василия Топоркова. Хотя за нами стоял Сергей Бондарчук и шептал, что мы два идиота, раз не хотим помириться. Но потом Олег пришел на юбилей спектакля «Всегда в продаже». Зашел ко мне в кабинет, попросил прощения за содеянное. Мы обнялись, расплакались...

— История «Современника» — настоящая легенда. И вы из тех, кто стоял у самых истоков...

— Этот театр возник не как обычно — сверху, а снизу, как добровольное объединение вокруг Олега Ефремова молодых единомышленников, мечтавших о новом, гражданственном театре. И пару лет не имел официального признания. Репетировали мы в основном по ночам. У нас было коллективное правление — Ефремов, я (на меня возложили организационные вопросы, хотя я и был самым молодым), Волчек, Кваша, Сергачев, Толмачева. Вначале студия существовала при МХАТе, и нам два раза в неделю давали играть на сцене его филиала (сейчас там Театр Наций, который возглавляет мой ученик Евгений Миронов).

Но через год партбюро МХАТа вынесло постановление, что благородно дает молодежи полную свободу. На практике это означало, что нас выгоняют из дома, лишают сцены. Старшее поколение мхатовских «первачей» увидело в студии Ефремова опасных «гробокопателей». Кстати, когда лет двадцать назад сэр Лоуренс Оливье водил меня по своему театру в Лондоне, мимо нас по коридору прошла троица молодых англичан-актеров. Они разговаривали между собой и не обратили внимания на живую легенду — Оливье. Как-то обтекли нас и пошли дальше. А Лоуренс сказал: «Вот, Олег, это мои гробокопатели…»

Так вот, студия Ефремова стала бездомной. Выступали, где могли договориться. Помню, показывали на сцене Театра Маяковского «Пять вечеров» (главные роли были у Ефремова и Толмачевой, а мы с Ниной Дорошиной играли молодую влюбленную пару). Дело было летом, во время спектакля пошел сильный дождь, и потоки воды хлынули сквозь прохудившуюся крышу на сцену. Толмачева даже поскользнулась и шлепнулась в лужу! Со временем мы нашли приют в гостинице «Советская» (нынче там обитает театр «Ромэн»). И только через несколько лет «Современник» получил постоянный дом. С нашим существованием наконец смирились..

Вообще, советскую власть, которая в каждом нашем спектакле находила идеологическую червоточинку, можно понять! Она во многом была права. Хотя часто разгромные статьи в прессе, прежде всего в главной партийной газете «Правда», которые были призваны поставить нас на место или даже уничтожить, приводили к обратному эффекту. Помню, когда вышла такая статья о спектакле «Голый король» по Шварцу, она послужила отличной рекламой.

Народ повалил на эту постановку. Я был потрясен, когда увидел на улице человека с плакатами на животе и на спине. До этого такой «сэндвич» я встречал только в карикатурах на американскую жизнь — там так ходили угнетенные капиталистами рабочие. А у нашего человека на плакатах было написано: «Куплю лишний билет на «Голого короля»!»

Женя Евстигнеев играл в этом спектакле просто невероятно! Гораздо хуже разгромных статей были прямые запреты. Так нам запретили «Всегда в продаже» — сразу после того, как автор пьесы Василий Аксенов эмигрировал. Хотя постановка была успешная, в свое время в ней играли Козаков, Даль, Гурченко.

Еще очень жаль один из первых наших спектаклей: Миша Козаков принес в театр пьесу Галича «Матросская тишина», практически запрещенную. Я репетировал в ней две маленькие роли — пианиста и раненого солдатика, а главную роль Абрама Шварца играл Евстигнеев (через тридцать лет в Театре-студии эту роль замечательно исполнит, точнее проживет, Володя Машков, а затем он же снимет по этой пьесе фильм). Состоялись два генеральных прогона — без зрителей. В зале были только «свои» и две дамы: из горкома партии и из отдела культуры ЦК. Они рыдали, так пронзительно играл Евстигнеев. Но разрешить спектакль с большим количеством евреев никак не могли. И нас запретили, причем с формулировкой: «Пьеса хороша, а вот актеры совсем неопытные… Лучше подождать, пока подрастут». И мы с Евстигнеевым погрузились в атмосферу абсолютной беспомощности и отчаяния.

— А вы с Евстигнеевым тогда были в труппе на особом счету?

— Вообще-то в «Современнике» царил коллективизм и никто не был на особом счету. На «чины» не смотрели. Однажды нас с Евстигнеевым на заседании правления вывели из числа «звезд» на целый год. Дело было так. У нас было принято на обсуждении итогов сезона тайным голосованием оценивать работу каждого актера. И в зависимости от этого назначать зарплаты. Кому-то гонорары уменьшали, кому-то — увеличивали. И вот однажды меня и Женю на год лишили ставки «первых артистов». И мы каждый раз возвращали в кассу по 20 рублей, которые потом выплачивались другим артистам!

— Это за что же?

— А вы знаете, как часто называют театр? «Террариум единомышленников». И в нем, чего уж скрывать, люди очень редко радуются чужому таланту и успеху. Вот и за нас с Женькой, скажем так, не порадовались…

— А какая ваша роль в «Современнике» стала самой звездной?

— Пожалуй, колоритная роль буфетчицы Клавы в спектакле «Всегда в продаже». В это время я как раз был директором театра. И в дни, когда играл Клаву, специально не переодевался. Так и шел в кабинет — с пышной накладной грудью, в кудрявом парике, так и принимал посетителей, немало их смущая. Одним словом, хулиганил. На самом деле народ обожает, когда мужчина-актер переодевается в женщину.

— «Современник» уже в те годы много гастролировал. Но это сейчас все больше в Нью-Йорк да Париж. А тогда, наверное, в другие края?

— Да уж. Например, мы выступали на Краснознаменном Балтийском флоте — прямо на кораблях. Помню, Женя Евстигнеев с Галей Волчек отыграли сцену из «Женитьбы Бальзаминова» — веселую, динамичную. Моряки не скупились на бурные аплодисменты. И тогда Женя решил продолжить выступление рассказами Чехова. Мы все уговаривали этого не делать, но он уперся, вышел к морякам и начал читать «Душечку». В кубрике наступило гробовое молчание. Минут на десять. А потом раздалось: «Уйди со сцены, сука...»

А какие у нас были замечательные первые гастроли! Нас отправили в город Темиртау, где руками в том числе заключенных строился огромный металлургический комбинат. Там незадолго до нашего приезда произошло восстание против советской власти. Конечно, его быстро подавили. И тут же в качестве «компенсации» прислали культурный десант — столичный театр. На аэродроме нас встречало городское начальство: предисполкома, по-нынешнему мэр, и первый секретарь горкома партии — казах и казашка.

Предисполкома приветствовал гостей из Москвы так: «Дорогие товарищи киноартисты московского кинотеатра «Современник»! Два недели до вашего приезда был маленький саматоха. Стал кидать пустой бутылка водка, потом пустой бутылка шампанский в наступающий отряд милиция. Пять человек приговорены к высшей мере наказания. Добро пожаловать на наш гостеприимный казахский земля!» Впрочем, принимали нас очень тепло. А когда мы уезжали, один зритель, который побывал на всех моих спектаклях, искренне сказал мне: «Товарищ Табаков, вы хороший артист, только вот на бабу похожий…»

— Но за границу вас тоже выпускали, например, на кинофестивали...

— Однажды меня послали в Дели, на кинофестиваль, представлять советское кино. Я познакомился с Индирой Ганди, был на приеме в богатом особняке безумно популярного артиста Раджа Капура. Особенно впечатлила стоявшая там в прихожей пара слонов — чуть ли не в натуральную величину. Они были сделаны из жженого сахара. А в хоботах держали почему-то большие банки черной икры — нашей, советской…

Меня и сниматься за рубежом приглашали. Английский режиссер Карел Рейш звал на роль Есенина в картину об Айседоре Дункан с Ванессой Редгрэйв в главной роли. В 1967 году для советского актера сниматься на Западе — это было из области фантастики. Англичане, кстати, вышли на меня через маму Миши Козакова Зою Александровну. Я подписал контракт и 5 ноября 1967 года должен был вылететь в Лондон на примерку костюмов. Но именно в этот день цензура запретила спектакль «Современника» «Большевики», найдя в нем «идеологические изъяны». Пришлось остаться в Москве, чтобы отстоять спектакль.

Я отправился к Фурцевой, а Ефремов — в горком. Фурцева пришла на прогон, после чего «Большевиков» разрешила! Вот только, не прилетев в Лондон, я подвел съемочную группу, которой пришлось срочно взять на роль Есенина югославского журналиста. И добровольно лишился двадцати тысяч фунтов — гигантской по тем временам суммы (и еще столько же я бы сдал в Госконцерт). Более того, мне грозила огромная неустойка.

— Так и не довелось поработать за границей?

— Ну почему же... В 1968 году пражский театр «Чиногерны клуб» пригласил меня на роль Хлестакова. Я ввелся в постановку за шесть дней, а потом сыграл 28 спектаклей подряд. Это было очень непросто — с того момента и началась моя гипертония. Но зато я имел успех — по-моему, самый большой в жизни! Потом я узнал, что на гонорар, который за меня получил Госконцерт, закупили импортное оборудование для шести столичных поликлиник. О спектакле много писала западная пресса, стали даже готовить мировое турне «Ревизора».

Но в августе 1968 года в Прагу вошли советские танки. О турне можно было забыть… Осенью я попал в больницу, и вдруг мне приносят посылки из Праги. Открываю, а там подарки, которые я дарил своим чешским друзьям. Так они выразили свое отношение к действиям СССР. И через несколько дней я прямо из больницы отправил телеграмму на имя Брежнева, где протестовал против ввода наших войск в Чехословакию.

— Очень смело по тем временам...

— Конечно, было страшно. Но никаких последствий моя телеграмма не имела — государство ее как будто не заметило. Мало того, мне даже вручили орден «Знак Почета»! Видимо, таким образом власть показала, что на протесты актера Табакова ей глубоко плевать. Кстати, такой же орден примерно в то же время дали Евтушенко, который послал аналогичную телеграмму…

— Среди ваших друзей было немало диссидентов…

— Я не считаю Солженицына, Сахарова, Войновича диссидентами. Для меня это просто люди, которые перевернули свое время. С Солженицыным у меня связана одна невероятная история. В апреле 1972 года в «Современник» пришла старушка и спросила Табакова. Ее провели ко мне, а она протянула мне маленький листок. Оказалось, это письмо от Александра Исаевича! Он приглашал меня к себе домой на вручение ему медали лауреата Нобелевской премии. Ведь на вручение самой премии его в Швецию не выпустили, так вот в Москву медаль должен был привезти секретарь Нобелевского комитета. Как сейчас помню эти четкие, ровные строчки. А ниже — план Козицкого переулка, на котором разноцветными стрелками указано, как пройти к нужному дому и к нужной квартире…

Надо сказать, за несколько лет до этого мамина приятельница из Саратова выпросила у меня почитать его роман «В круге первом» — самиздатовский. Взяла на несколько дней и заныкала — не вернула, увезла на родину. А в Саратове ее арестовали за чтение запрещенной литературы. От ужаса она покончила жизнь самоубийством… В общем, пойти по такому поводу домой к Солженицыну было безумием! Но не откликнуться на приглашение я не мог. Я пережил несколько ужасных дней, а ситуация разрешилась просто: нобелевскому секретарю не дали советскую визу...

— Вернемся к театру, вы были так преданы «Современнику» и все-таки ушли из него…

— Это случилось после того, как я тяжело заболел. Простая простуда переросла сначала в пневмонию, потом в астму. А у нас в роду слабые легкие — это наследственное: астмой болела бабушка, моя мама. Я еле выкарабкался. Едва пришел в себя, сразу позвонил в театр: мол, ждите, поправляюсь. И вдруг слышу: а ты не торопись, твои роли уже все пристроены другим артистам. Спокойно лечись, дорогой Лелик…

Многое можно вынести. Но когда вот так, тихо, за твоей спиной, показывают, что вполне обойдутся без тебя, что ты не нужен, — это пережить невозможно. И я ушел во МХАТ. Тем более что во время болезни Олег Николаевич приходил ко мне, звал к себе работать…

— Буквально через несколько лет Ефремова и вас ждало новое испытание — раздел МХАТа…

— Это было неизбежно. Ну не может развиваться театр, у которого труппа в 160 человек, половина из которых не выходят на сцену месяцами! Десятки актеров только числились в труппе, получали зарплату, а подрабатывали в кино, на телевидении и радио. Чтобы люди начали работать, творить, Ефремов решил поделить труппу, дав каждой половине здание. Но многие не захотели его понять. Они думали, что от них просто хотят избавиться. Начались собрания — между дневными репетициями и вечерними спектаклями. Они быстро превращались в перепалку, потом в скандалы. Причем на собраниях присутствовал и техперсонал: пожарные, уборщицы…

Наконец где-то на пятом таком «заседании» я не выдержал и закричал: «Давайте так, коллеги: кто с Ефремовым — прошу выйти в одну комнату, кто против — в другую». И театр разделился на ефремовскую и доронинскую труппы… Все эти скандалы не прибавили сил Олегу Николаевичу. Последние годы ему вообще было очень тяжело. К тому же он любил выпить, выкуривал по несколько пачек сигарет в день. А позаботиться о здоровье Ефремова после смерти его отца было, по сути, некому. У него не было семьи, хотя какие-то женщины иногда пытались как-то поухаживать за ним. Ситуацию Ефремова осложняло и то, что он дружил с Горбачевым. И когда к власти пришел Ельцин, это не пошло на плюс театру. МХАТу элементарно не хватало денег.

За пару лет до смерти Олега мы с ним пришли на творческий вечер Вячеслава Тихонова. И вдруг Олег очень спокойно мне говорит: «Ну все, засранец. Следующий сезон в театре уже ты будешь планировать…» Мне стало страшно: у него же не было в жизни ничего, кроме театра. Как он может его кому-то отдать? Я ничего не ответил тогда, промолчал… Но пусть не через год, а несколько позже — и все же сказанное Олегом сбылось. После его смерти я возглавил МХАТ. Пересмотрел репертуар, занялся дисциплиной. Одним из первых моих приказов стал запрет на продажу алкоголя в служебном буфете. Мои нововведения поддерживали не все. Однажды в кабинете я обнаружил «жучок». Его явно установили не спецслужбы, а свои.

— Но зато теперь МХТ один из самых популярных театров со звездной труппой. И у вас еще есть и не менее популярная «Табакерка»!

— Студия, которая стала театром, в народе называемым «Табакеркой», зародилась, еще когда я работал в «Современнике», в 1974 году. Из трех с половиной тысяч московских детей я отобрал 49 и начал с ними заниматься актерским мастерством — вместе с Костей Райкиным, Авангардом Леонтьевым, Андреем Дрозниным, Валерием Фокиным и другими такими же авантюристами-романтиками. К концу обучения осталось восемь детей, которые поступили ко мне в ГИТИС. Для моего курса я выбил помещение — загаженный крысами и бомжами подвал, бывший угольный склад, который мы превратили в театр и в котором до сих пор играет «Табакерка». Мы все делали своими руками: на первых порах нам с Гариком Леонтьевым даже пришлось показывать студентам, как мыть сортир. Ребята вели дневник дежурных, следили, чтобы в нашей трапезной всегда были чай и булочки…

— А на какие деньги вы содержали театр?

— В основном на мои собственные. Я же много снимался, а платили мне всегда по высшей ставке. Начиная прямо с моего первого фильма, где я, студент, дебютант, получил столько, сколько стоил очень престижный автомобиль «Победа». А еще я часто ставил спектакли за рубежом, за что получал уже валютой. В общем, какое-то время студии было на что продержаться. Потом и государство нас заметило. Для начала перед Олимпиадой 1980 года отремонтировало входы в наш подвал. А все благодаря спектаклю «Прощай, Маугли!», который поставили Райкин и Дрознин. Он имел такой невероятный успех, что о моих ребятах — еще студентах — написали в газетах. На добрые слова не поскупился в «Известиях» Аджубей, зять Хрущева. В 1980 году мой курс, по сути, стал театром с полноценным репертуаром, и нам осталось, казалось, совсем немного: поменять наш полулегальный статус на легальный, стать профессиональной труппой. Я обошел десятки кабинетов, но ничего не получилось — благодаря «большому специалисту в области театра», выпускнику техникума паровозного хозяйства и первому секретарю столичного горкома партии Гришину. Он категорически не захотел, чтобы мы существовали…

— Чем вы ему так насолили?

— Я не оправдал оказанного мне высокого доверия. По сути, я был его выдвиженцем: в 34 года мне доверили пост директора «Современника», театра весьма подозрительного с точки зрения идеологии. Видимо, Гришин надеялся, что я буду проводить правильную, партийную политику. А когда не дождался этого от меня, обиделся и стал уничтожать мое детище — студию.

Письмо в мою поддержку подписали Рихтер, Ульянов. Они же потом ходили к Гришину на прием. Но безрезультатно. Я предпринимал отчаянные попытки, чтобы студия выжила. Сначала работавший в Театре Советской Армии Анатолий Смелянский попробовал устроить меня на работу к себе — со всеми моими студийцами. Вопрос уже согласовали с политуправлением армии. Но в последний момент Гришин сумел это решение отменить. Потом удалось было пристроиться с ребятами в Гастрольный театр комедии. И вновь Гришин перекрыл кислород.

Я не сдавался и предложил организовать театр в городе Подольске. Но и эту идею придушили на корню. Не принял моих студийцев и «Современник», как в свое время студийцев Ефремова не принял МХАТ… И я не выдержал, заболел — температура подскочила под сорок. Студийцы подумали, что я «отброшу коньки», пришли ко мне домой и встали, перепуганные, у «смертного одра».

Глядя на них, я понял, что не могу впасть в отчаяние, не могу бросить своих ребят, которые остались без работы. И я встал с «одра», пристроил всех в разные театры... А сам решил набрать новый курс в ГИТИСе. Но Гришин не успокоился. И Министерство культуры официально запретило мне заниматься педагогической деятельностью. Об этом даже писали европейские газеты, но я не стал раздувать скандал…

Только через год мне снова разрешили работать в институте, придумав для моего курса очень странную формулировку: вечерний очно-заочный. На нем учились Марина Зудина, Леша Серебряков, Сергей Беляев, Саша Мохов, Сергей Шкаликов. Теперь уже они выходили на сцену в подвале на улице Чаплыгина... К счастью, в это время на Гришина нашлась управа.

Невероятно, но в наш по сути частный театр партийное начальство вдруг полюбило водить высокопоставленных иностранцев — министр культуры Демичев не раз приглашал к нам министров культуры соцстран. Может, чтобы продемонстрировать, что в СССР есть свобода творчества? Нашу постановку даже пригласили за границу, в Венгрию. А в 1987 году мы наконец стали государственным театром…

Никогда не забуду, как к нам на открытие пришел бывший первый замминистра культуры, который в свое время писал на меня доносы. Я был в бешенстве. И хотя в стране в то время началась антиалкогольная кампания, попросил своих помощников налить этому товарищу стакан водки. Полный! А он с удовольствием его выпил, не поморщился и даже поблагодарил: «Спасибо, Олег Палыч, что вы есть…»

— Былые трудности не отбили у вас охоту экспериментировать. Вы затеяли новое детище — организовали колледж при Театре Олега Табакова. Зачем вам еще и это?

— Чтобы продолжиться — в учениках, как все люди продолжаются в детях. Вот я тут приболел, неделю лежал дома и смотрел сериалы. И с удовлетворением обнаружил, что в главных ролях в сериалах на двух главных каналах страны снимаются мои ученики — Машков, Миронов, Смоляков, Серебряков. Значит, все не зря! 

 

Журнал "7 дней"